Предисловие Михаэля фон Альбрехта к книге «Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования»

Предисловие к третьему изданию

Настоящая книга, возникшая из академических лекций и курсов для преподавателей, выросла из практики и предназначена для практических целей. Автор испытывает чувство радости и благодарности, поскольку его труд был вполне благосклонно встречен критикой и нашел многочисленных читателей среди университетских и гимназических педагогов, студентов и школьников старшей ступени, которым он желал быть полезным. О выходе второго, просмотренного издания (1983 г.) позаботился незабвенный Лотар Штим (ныне его уже нет в живых), истинный мастер издательского ремесла, которому книга 1971 года обязана художественным совершенством верстки, печати и переплета; в 1988 году у автора появилась возможность включить дополнения, накопившиеся со временем и предназначенные для третьего немецкого издания, в мастерский английский перевод Нила Адкинса — книги, которой повезло попасть в хорошие руки Френсиса и Сандры Кэрнз. Автор с удовольствием пошел навстречу инициативе Francke Verlag — сделать Мастеров римской прозы в виде карманной книжки доступными еще более широкому кругу читателей. Оправдавший себя общий замысел остался прежним. Разумеется, в текст вошли дополнения, предназначенные для третьего издания; кроме того, были приняты во внимание письма и замечания коллег. В особенности мы благодарим профессора Герхарда Перла (Берлин), ко торому обязаны важными соображениями о чтении Клавдиевой надписи. И наконец — новая избранная библиография открывает доступ к научным исследованиям.

Предисловие к первому изданию

Тексты, которым будет посвящена эта книга, относятся к четырем столетиям — от превращения Рима в мировую державу в борьбе с Карфагеном до позднего расцвета под властью Антонинов. Эстетическая дистанция может быть велика, но при этом в них отражается определенный процесс: сила и свежесть вначале, острота противостояния в эпоху Гракхов, сулланская анналистика, эпоха Цезаревых войн, вспышки духовной борьбы в последних усилиях гибнущей республики, реформы Августа с их утонченными грезами о величии праисторического времени, призывный голос проповедника и скептический — романиста перед фасадом нероновского дворца, долгожданная возможность вздохнуть полной грудью при Траяне, откровенность post festum и умственный комфорт образованного сословия — вторая софистика в качестве заключительного аккорда с ее экуменическим настроением и мистической подкладкой. Пространственные рамки не менее широки — не столько даже столица, сколько Италия, Галлия, Испания, Африка; все они давали Риму писателей. Многообразны и жанры: от дидактики через ораторскую прозу и историографию, через записки, философский диалог — к художественному письму и роману.

Выбирая из неизмеримого количества образцов, оставляешь в стороне авторов учебной литературы, юристов, произведения, написанные на канцелярском языке и не имеющие литературной обработки письма, а прежде всего — христианскую литературу; все это области, заслуживающие отдельного разговора. Но в этих заранее наложенных границах мы стремились к многообразию: наряду с общеизвестными писателями восстановлены в правах и те, кого сегодня читают меньше; среди них — тот, кем парадоксальным образом пренебрегала и наука о языке, и наука о литературе, первый римский прозаик Катон, а также Гай Гракх — один из величайших ораторов Рима. Тот, кому кажется, что для Цицерона один философский текст и два отрывка из речей — слишком мало, может обратиться к моему подробному рассмотрению цицероновского языка и стиля в Realenсyklopädie Pauly-Wissowa (Suppl. XIII) и в моей книге Cicero’s Style, Leiden 2003. В остальном же — при всех усилиях дать представительную подборку — любое решение в определенной степени субъективно; мы можем сказать вместе с Квинтилианом: Sunt et alii scriptores boni, sed nos genera degustamus, non bibliothecas excutimus. У нас не было намерения создать полноценную замену истории литературы или без пропусков представить развитие латинского прозаического стиля; равным образом мы не желали состязаться с монументальной Antike Kunstprosa Нордена или Orationis ratio Лемана, чьей отправной точкой в гораздо большей степени является античная теория литературы, нежели истолкования.

Наша цель и конкретнее, и скромнее: путем интерпретации показать обширные возможности римского прозаического искусства, опираясь на формально и содержательно значительные и важные тексты: нельзя и надеяться овладеть всеохватными представлениями иначе, нежели через отдельные примеры. Особое внимание мы уделяли языку и стилю, и прежде всего — пограничным областям между литературоведением и лингвистикой: синтаксису, стилистике, риторике, структуре повествования. Часто мы пользовались предоставлявшейся возможностью сделать видимой внутреннюю сторону риторики и восстановить ее подобающее место в античной интеллектуальной жизни — нет, риторика — не мертвый перечень технических приемов, а живая практика мышления и речи! Когда же идет речь о повествовательных текстах, мы продолжаем разрабатывать вопрос, который точно сформулирован в другом месте, — о повествовательной структуре как «синтаксисе» не отдельного предложения, а целых текстов. Разумеется, особенности каждого текста как такового были для нас важнее рубрикации. Находясь между Сциллой детерминизма, не желающего знать ничего, кроме стиля эпохи и жанрового стиля, и Харибдой поспешных индивидуально-психологических заключений, имеет смысл еще раз сосредоточить взгляд на свободе личности и творческой уникальности произведения, не упуская при этом из виду ни предмета, ни социального контекста. Проза как литературная форма изображения уже в силу своей неразрывной связи с вескостью «вещей», предметного содержания текста, соответствует одной из сторон римскости; иные тенденции дозволяли углубленный и утонченный подход — «римской» является социально-психологическая компонента, на всем ее протяжении — от общения между людьми и до политики, «римской» будет и автостилизация индивидуальности под маской произведения, но прежде всего к «римскому» относится строгое, музыкально-архитектурное чувство формы. Программа рассмотрения истории языка как истории духа здесь выдвигаться не будет; учитывая значимость эстетической формы и дистанции между переживанием и высказыванием, каждому новому случаю необходимо уделить достаточное внимание как таковому. Тем не менее наши истолкования могут побудить рассмотреть подробнее, как то или иное ключевое слово, сначала употребляемое без рефлексии, затем переживает момент интеллектуального «просветления», вскоре внутренне опустошается и становится добычей иронии, а в конечном итоге обретает новую ценность как отражение философской позиции или религиозной предопределенности. Хотелось бы, чтобы намеренное многообразие путей истолкования, избранных в соответствии с особенностями текстов, было воспринято как побуждение к исследованию латинского языкового искусства.